«Я всё-таки считаю себя безусловно русским человеком»

В гостях у «Русской Швейцарии» Андрей Борейко — главный дирижёр Бернского симфонического оркестра. Андрей Борейко принадлежит к дирижёрам, которые пользуются международным успехом: в его списке — оркестры Берлинской и Мюнхенской филармоний,Чикагский и Бостонский симфонический, Датский национальный симфонический, Чешский филармонический оркестр, оркестры Сиднея, Токио, и многие другие.

Андрей, расскажите, пожалуйста, с чего началась для Вас Швейцария?

Впервые я здесь появился лет 7 назад. После моего концерта на фестивале в Гштаад, где по приглашению Гидона Кремера я дирижировал Эстонским национальным симфоническим оркестром, я познакомился с госпожой Алицией Урвилер, швейцарской почтенной дамой, врачом, большим любителем классической музыки.

Благодаря этому знакомству, на свет появилось сочинение очень известного в России композитора Леонида Десятникова «Русские Сезоны». Госпожа Урвилер — честь ей и хвала — не только заказала автору написание этого произведения, но и организовала на свои средства премьеру его в Санкт-Галлене. Потом были концерты с оркестром Suisse Romaine в Женеве, с оркестрами в Лугано и Базеле. После моего первого концерта с Бернским оркестром зимой 2003 года, я был приглашён стать их главным дирижёром с начала сезона 2005-2006. С тех пор работаю здесь в течение 10 недель в году. Контракт на четыре года с возможностью продления. Потом — посмотрим. Переезд не исключён, но пока невозможен по семейным обстоятельствам.

С чем у Вас ассоциируется выражение Typical Swiss?

Дайте подумать. Пока могу сказать, что Швейцария по сравнению с Германией — это как Канада по сравнению с США. Всё похоже, но всё немного более замедленно, благостно, и иногда даже сонно. Впрочем, в этом покое, который здесь вокруг несомненно присутствует — что-то определённо есть.

Можно немного отдохнуть от постоянного стресса. Я не буду оригинален — Typical Swiss для меня, это высокое качество жизни, изумительные пейзажи, дружелюбие по отношению к гостям страны, и замечательная публика, которая действительно любит и знает классическую музыку, и поэтому здесь я чувствую себя особенно востребованным.

Были ли сложности при адаптации?

Адаптации пока не было. Думаю, что в Берне мне было бы чуть сложнее адаптироваться после Гамбурга, чем, скажем, в Цюрихе, или даже в Базеле. Культурная жизнь здесь, несомненно, в наличии, но некоторый провинциализм и консерватизм сказывается.

Какие различия Вы для себя отметили, в первую очередь, между Россией и Швейцарией? Чем отличаются швейцарцы от русских?

Бóльшей обязательностью и меньшей спонтанностью. Первому у них многим следовало бы поучиться, а второе, видимо, не привьётся на местной почве, где всё всегда тщательно планируется.

Есть ли у Вас знакомые, друзья среди швейцарцев или местного русскоговорящего населения?

В основном мои здешние знакомые (о дружбе говорить рановато) — это швейцарцы, но я встретил одного очень интересного архитектора русского происхождения, сына белогвардейского офицера, с которым меня связывают пока спонтанные встречи. Очень любопытный человек. Я был бы рад встретить на своих концертах русских, переехавших в Швейцарию в послеперестроечные годы, но пока мне это не удалось. Либо в Берне их нет, либо их больше интересует совсем другая музыка. Последнее — более вероятно. Но я не теряю надежды!

Вена, Гамбург, Штудгарт и теперь Берн — места, где Вы работали и работаете, немецкоговорящие. Немецкая культура вам особенно близка?

Я был главным дирижёром не только в немецкоговорящих странах — можно вспомнить Уральский филармонический оркестр в Екатеринбурге, филармонии г. Познань в Польше и Winnipeg Symphony в Канаде. Но так как сегодня речь идёт о тех уголках земли, где немецкий язык является наиболее распространённым — тогда — да, можно сказать, что немецкая культура мне близка не случайно. Я всегда думал, что для каждого классического музыканта, дирижёра, возможность работать вместе с профессиональным, стабильным, высококлассным оркестром в Австрии, Германии, Швейцарии — является наилучшей. Так сложилось исторически, что эти 3 страны в центре Европы — стали «Меккой для дирижёров». Кроме того, здесь высокообразованная публика, для которой особенно приятно работать.

Но разве не отличается Россия своей образованной, хорошо разбирающейся в музыке, публикой?

По моим воспоминаниям, в то время, когда я учился в С.-Петербурге, публика была фантастически подготовлена понимать музыку и слушать сердцем и душой. Так было, но за последнее время многое изменилось. Билеты на хорошие концерты в России стоят сегодня гораздо дороже, чем раньше, так что многие люди, которых я знал, не могут больше себе этого позволить. Они не стали богаче. Концерты становятся частью «социальной жизни», за духовной пищей многие стали снова обращаться к церкви, в то время как раньше, концерт в филармонии для некоторых людей представлял собой форму молитвы, общения с Богом. С другой стороны, появилась новая публика — люди, для которых посещение престижного симфонического концерта есть часть так называемой “social life”.

Постоянно звонящие мобильные телефоны во время концертов — в основном принадлежат им. Тем не менее, я рад, что они приходят. Кто знает — может быть, для некоторых из них классическая музыка станет именно тем, чего им в их жизни не хватало, а мобильные телефоны звонят и в Лондоне и в Нью Йорке. (В Швейцарии я с этим до сих пор ни разу не столкнулся!)

Не печалят ли Вас такие изменения в музыкальном мире?

Что касается современной России, то хочется верить, что это — переходный период. Русская душа открыта и тянется к искусству, к музыке, несмотря на все сложности в экономике. Я надеюсь, что со временем всё станет лучше, и мы снова сможем утверждать, что русская публика — лучшая в мире. К этому я хочу добавить, что многие музыканты считают и сейчас русскую публику образцовой. Последние 5-6 лет я редко бываю в России, и, возможно, что «переходный период» уже закончился. Россия меняется очень быстро.

Вы выросли в С.-Петербурге и получили там музыкальное образование. Какую роль для Вас играл легендарный дирижёр Илья Мусин?

При всём моём глубоком уважении к Илье Александровичу Мусину, я не могу считать себя его учеником. Пожалуй, большую роль сыграл для меня Евгений Мравинский, хотя, он никогда не преподавал регулярно, и я у него «учился заочно», посещая почти все его концерты, и, иногда, репетиции. Моим профессором был Александр Дмитриев — главный дирижёр С.-Петербургского симфонического, которому я очень благодарен за его веру в своих учеников, и неизменную поддержку, как во время обучения, так и после. Мы до сих пор дружим, и я, пользуясь случаем, хотел бы пожелать ему всего самого доброго. Мусин в моё время был сосредоточен на преподавательской работе. Позже, в конце 80-х и в 90-х он стал снова много дирижировать. Это был великий Музыкант. Когда в конце 70-х — начале 80-х учился в консерватории Римского-Корсакова, там существовала чудесная традиция, которой сегодня, к сожалению, уже нет: классы были открыты для всех студентов, можно было посещать занятия любого профессора, а было из чего выбирать. Вспомним Арвида Янсонса, и его сына — Мариса Янсонса, профессоров Федотова, Грикурова, Равиля Мартынова. Редко, но появлялся и Ю. Х. Темирканов, у которого, если я не ошибаюсь, было несколько аспирантов. Но моим самым первым и любимым учителем была профессор Елизавета Кудрявцева. Именно благодаря ей, я стал музыкантом. Она была для меня и многих других студентов второй мамой. Великолепный Человек, Музыкант, Дирижёр!

Вероятно, атмосфера Ленинградской консерватории в то время была предельно способствующая инициативе и творчеству…

Да, конечно! Консерватория была не просто школой, это был целый мир, с особой атмосферой, аурой, которая мотивировала без принуждения. Мы с моими друзьями проводили там целые дни: играли в четыре руки, играли старинную музыку на копиях старинных инструментов, импровизировали в четыре руки на двух роялях, бесконечно пили кофе и выкуривали массу Беломора. Если бы я сегодня смог снова оказаться в тех временах, я бы, наверное, ещё больше ценил то — где, и у кого учусь... Но как бы то ни было, чему-то видно, меня всё же научили, и я всегда охотно вспоминаю студенческие годы.

Скучаете ли Вы по России?

Нет. Скучаю по русским книжным магазинам, театрам, фильмам, выставкам, определённым улицам и друзьям, оставшимся там. Их, кстати, всё меньше. Большинство либо давно уехало, либо об этом думает. Хотя, есть и обратные примеры — так замечательный русский пианист и мой друг Алексей Любимов после нескольких лет вполне обеспеченной жизни в Париже вернулся в Москву.

Ностальгии же, в стиле "русских берёзок", я никогда не имел, и иметь уже, думаю, не буду, но погулять по Питеру, по тем местам, где рос — было бы неплохо. В России не бываю с 2001 года, но, если будет оказия и время — съезжу обязательно. Я всё-таки считаю себя безусловно русским человеком, и не могу не быть благодарен стране, которая дала мне такое образование и такой жизненный опыт, включая службу в рядах советской армии. А что касается С.-Петербурга, то мне кажется, что ни один человек, там выросший, никогда не перестанет ощущать глубокую связь с этим городом. Петербург — это больше, чем город. Это, в определённом смысле, судьба.

Андрей, в чём секрет дирижирования?

Этого не знает никто. Ещё Римский-Корсаков говорил, что «дирижирование — это дело тёмное».

Видимо, самое главное условие для человека, мечтающего стать дирижёром, это готовность к постоянному самосовершенствованию. Всю жизнь. И людей надо любить, с которыми работаешь. Дирижёру приходится стоять иногда перед сотней музыкантов, многие из которых очень высокого класса. Для удачной репетиции, или концерта необходимо в кратчайший срок вызывать их доверие.

Дирижёр не существует без музыкантов, об этом нужно помнить, но заставлять их делать то, что ты считаешь необходимым — не лучший метод работы. Нужно попытаться убедить их в том, что твоя точка зрения имеет право на существование. И не потому, что ты — дирижёр, а они — оркестранты, а потому, что мы все — единомышленники, музыканты, творцы. Техника дирижирования существует, но не является самым главным для достижения успеха.Существует масса примеров великих, гениальных дирижёров, которые не владели какой-то особой техникой дирижирования. Но они знали, как сделать так, чтобы у музыкантов появилось желание творить вместе. Очень многое зависит от личного обаяния, не помешает и чувство юмора, к месту придутся познания в области психологии, философии. Ну и, конечно же, в первую очередь, безукоризненное владение тем материалом, с которым вы выходите к оркестру.

Когда я смотрю на Ваши концертные программы, хочется отметить особый дух, который их пронизывает.

Да, это очень важный момент, и мне приятно, если Вы это почувствовали. Мне кажется, что концерт симфонического оркестра должен перестать быть последовательностью двух-трёх или четырёх произведений, которые не связаны между собой ничем, а стать продуманной концепцией, «музыкальным зданием», в котором каждая деталь тщательно отобрана, и находится на своём месте. Мне хотелось бы выстраивать такие программы, которые можно бы было «патентовать», то есть такие, которые бы сами по себе были неким произведением искусства. Это получается далеко не всегда. Приходится прослушивать очень много новой, или хорошо забытой музыки, чтобы сложить этот puzzle. Да, это, пожалуй, удачное сравнение — дирижёр должен подобрать произведения для программы таким образом, чтобы они идеально подходили друг к другу, как фрагметы игры Puzzle. И если ему повезёт, то в самом конце своей работы он увидит, что всё вместе сложилось в образ, в картину.

Что связывает определённые музыкальные сочинения друг с другом?

О, это может быть и тональность, и настроение, и темп, и инструментовка.

Это могут быть литературные идеи или исторические параллели, стилистические связи или всё вместе. Вот так и получилось, что сочинение программ стало для меня любимым занятием на досуге. Такой музыкальный пасьянс.

Это даёт возможность нового узнавания…

Именно! Вы абсолютно правы! НОВОГО узнавания, благодаря новому окружению, новой окраске, новому дизайну. Вот, к примеру, такая программа: Малер — Adagietto из симфонии № 5, Бриттен — Сюита из оперы «Смерть в Венеции», Чайковский — Симфония № 6 «Патетическая». Подумайте сами — как много здесь перекличек и паралеллей! И Висконти, и Томас Манн, и Альма Малер, и.... Я не хочу всё раскрывать, но у этой программы есть и другие слои. И как было бы здорово, если бы после такого концерта, вернувшись домой, за стаканом вина наш зритель и слушатель подумает: «Сегодня вечером я слушал сюиту „Смерть в Венеции“. Эту новеллу я читал много лет назад. Она тут где-то на полке стояла.» И подержит Томаса Манна в руках и перед сном в неё заглянет. А потом пойдёт в видеотеку и пересмотрит дома фильм Висконти... Задумается о судьбе и трагической смерти Петра Ильича Чайковского... Моя мечта — не развлекать пресыщенного обывателя, а «расшевелить» нашего слушателя, заставить его ещё раз что-то послушать, прочитать, обсудить с другими людьми, сходить в музей, в театр, ПРОДЛИТЬ для себя общение с Прекрасным...

Какая музыка Вам близка эмоционально?

Как профессионал, я стараюсь не называть конкретных имён. Плох тот дирижёр, который узко специлизирован! Помните Козьму Пруткова? — «Специалист подобен флюсу».

Но предпочтения, разумеется, есть. Я предпочитаю музыку, которую понимаю, которая помогает мне заглянуть вглубь самого себя, услышать внутренний резонанс. Красота — очень важное качество для произведения искусства, и особенно — музыкального произведения. Красивое, однако, — не обязательно значит — простое. Торе Такемицу или Антон Веберн, к примеру, написали прекрасную музыку. Хотя, её нельзя назвать простой. С другой стороны, я пока ещё не нашёл ключ к музыке Ксенакиса, которая мне кажется очень аналитической.

Когда музыка не связана с жизнью и сведена к технологическим упражнениям — это требует от меня определённых усилий, часто неоправданно больших. Как человек, занимающийся своим делом уже 20 лет, я могу себе позволить роскошь отбора того, чем я дирижирую. Молодой дирижёр такой роскоши не имеет, и это тоже правильно. Надо уметь делать своё дело на самом высоком уровне. Но вообще-то, чтобы делать своё дело хорошо — надо по настоящему любить то, что ты делаешь.

Что является для Вас критерием при выборе музыкальных произведений?

Во-первых, моё ощущение формы произведения, чувствую ли я его целиком. Я могу это описать, как поле под покровом ночи на долю секунды полностью освещённое молнией. За этот короткий момент Вы успеваете всё рассмотреть и сфотографировать для себя, пока снова не наступила темнота. Если этой «молнии» нет, то форма остаётся скрытой покровом тьмы.

Во-вторых, я постараюсь на простой вопрос дать простой ответ: о чём говорит эта музыка? Музыка — это язык, и композитор нам что-то рассказывает.

Речь не идёт о том, чтобы «разложить» произведение, как программу. Я хочу понять, были ли выражены в нём определённые эмоции: любовь или смерть или какие-то пейзажи/ландшафты, пытаюсь научиться языку автора, чтобы достойно перевести его для слушателя из нотных знаков в живое звучание.

Как Вы понимаете свою роль, как дирижёра?

Я хотел бы быть дирижёром, который реализует желания композиторов максимально аутентично.

Мне не стыдно считать себя «слугой» композитора, потому что, даже если дирижёр без композитора немыслим, то и композитор крайне нуждается в исполнителе. Таком исполнителе, который думает в первую очередь об авторе.

К сожалению, некоторые дирижёры полагают, что они сами важнее, чем музыка, ими исполняемая. Пополнять их ряды мне бы не хотелось.

Я люблю репетировать, и счастлив, что у меня есть возможность заниматься моим делом, выходить на сцену.

Но самая большая удача в моей жизни, это то, что я нашёл в ней своё место.

Спасибо!

30.01.2006

Перепечатано с: «Я всё-таки считаю себя безусловно русским человеком». Интервью с Андреем Борейко // Русская Швейцария.— 2006, 30 января. <51>