Владимир Минин

Скерцино

Автор изображения: Владимир Суворов

В своём неуёмном радении о воспитании Homo Soveticus и лютой ненависти к «опиуму для народа» недоумки (а может быть, совсем наоборот!) из Наркомпроса уничтожили Москов­ское синодальное училище. Политические воззрения (или поли­тическое давление?!) взяли верх над великолепным классическим образованием крупнейшего эрудита в области литературы и ис­кусства А. В. Луначарского, которого к недоумкам никак не от­несёшь.

Ну, так или иначе, но факт остаётся фактом — не стало хора, который являлся славой и гордостью русского музыкального ис­кусства; хора, которым восхищались не только западноевропей­ская публика и пресса, но и такие гиганты мировой музыки, как Берлиоз, Лист и Тосканини. Практически было уничтожено учебное заведение, которое готовило регентов для церквей Рос­сии и из стен которого вышли такие корифеи русского дирижёр­ского искусства, как Н. С. Голованов, Н. М. Данилин, В. П. Степа­нов, М. Г. Шорин и др.

Поэтому поистине бесценна заслуга Александра Васильевича Свешникова, по инициативе которого в Москве было создано Хоровое училище*). Прообразом его являлось Синодальное, куда, как известно, принимали только мальчиков 6-8 лет.

*) Еще в 1937 г. А. В. Свешников организовал детскую хоровую школу при Ленинградской академической капелле, в которую было набрано по 15 маль­чиков во 2-й и 3-й классы. Поэтому в дальнейшем повествовании, когда я говорю «мы», то имею в виду 10 учеников из этих классов, собранных в од­ном 9-м классе Московского хорового училища.

Источник: Музалевский Владимир Ильич. Старейший русский хор. К 225-летию Ленинградской государственной академической капеллы (1713–1938) / Труды кафедры всеобщей истории музыки проф. А. В. Оссовского.— Л.-М.: Искусство, 1938. [12, с. 69]

153. Хор мальчиков Ленинградской государственной академической капеллы.

Третий ряд: С. П. Козырев (пятый слева), А. А. Юрлов (третий справа), С. Л. Розенблат (крайний справа).

Второй ряд (в центре): П. А. Богданов, А. В. Свешников.

Первый ряд (слева): Ф. М. Козлов, ?, В. Н. Минин, ?, Н. С. Кравчун, ?, ?, ?, ?, П. И. Бахтов, ?, ?, Е. М. Льговский, Д. Н. Ардентов, ?, ?, ?, ?, ?.

Решение о создании училища было принято правительством в самом начале 1944 г., в разгар войны. И началась огромнейшая, хлопотливая работа по воплощению его в жизнь. Хорошо зная советскую систему, особенно нетерпеливое желание начальства отрапортовать о выполненном поручении, Александр Васильевич решил перевести своё ленинградское детище из эвакуации в Москву.

Весть о переезде в столицу была встречена нами с огромным энтузиазмом. Началась подготовка к «великому переселению». Ведь от села Арбаж, в котором мы прожили два с половиной военных года, до железной дороги надо было преодолеть стоки­лометровый путь по тридцатиградусному морозу.

Вот и представьте себе трудности этого конно-пешего марша. Нам — 15–16-летним — перенести их было легче, а тем, кому 8–9 лет! Питание, ночлег, обоз и пр. и пр. — обо всем этом должны были позаботиться Палладий Андреевич Богданов и  Зоя Дмит­риевна Козырева. О них, в особенности о Палладии Андрееви­че, этом светлейшем человеке, можно было бы рассказать под­робно, но это относится уже к другому учебному заведению...

После почти двухнедельного пути 3 апреля 1944 г. мы при­ехали в Москву. День был довольно серый. Под ногами хлюпа­ла снежная мокрядь. Ветрено. Скажем прямо, фанфар в моей душе не было.

Разместились мы в доме по Большой Грузинской, 4/6, что как раз напротив зоопарка. Особняк был в хорошем состоянии, но абсолютно пустой. Не было ничего, кроме обеденных столов и стульев в полуподвале.

Надо было налаживать быт. И прежде всего накормить нас. В то время это было очень непросто. Ходили полуголодные. Там, в селе, с ранней весны, когда появлялась молодая крапива да древесный сок, и до поздней осени всегда был «подножный» корм. А здесь, в Москве, не разгуляешься. Однако к новому учебному году питание более или менее наладилось.

Но нас нужно было ещё и одеть — ведь за годы войны мы изрядно пообносились. В один прекрасный день ребят повезли на склады, где хранилась одежда — пожертвования американско­го народа советским детям. Ничего подобного мы в жизни своей не видели. Горы, нет, я бы сказал, какие-то монбланы пальто, костюмов, головных уборов, сапог и прочего тряпья высились перед нами. Но что самое замечательное — нам разрешили выби­рать самим. Наши вкусы и потребности, стеснённые войной, «сделали стойку», и мы ринулись выбирать самое-самое. Зеркал, естественно, не было. Повертелись друг перед другом и хотя бы внешне стали походить на столичных. От того и внутреннее са­мочувствие стало комфортнее. Так состоялось первое знакомство с «рукой дядюшки Сэма».

Но и это было далеко не всё. Нужно было ещё привезти парты, рояли, шкафы, кровати, тумбочки, матрасы, чтобы мы могли нормально жить и учиться.

Бóльшая часть погрузочно-разгрузочных работ выпала на нас, старших. Без проказ не обошлось. Однажды, привезя шка­фы, мы обнаружили в одном из них боевую винтовку и к ней — ящик с патронами. Как это попало в шкаф, нам было неведомо, и мы решили всласть попользоваться нежданным подарком. Наш особняк мы знали лучше собственной биографии и потому спрятали находку на чердаке, устроив там тир. Стрелять решили днём, когда, как нам казалось, трамвайный шум будет заглушать звуки выстрелов.

После первого выстрела восторгу нашему не было границ. Пули оказались трассирующими, и одна из них, попав в раствор между кирпичами, увязла в нем и стала, как комета, выбрасы­вать свой фосфоресцирующий состав. О возможных последстви­ях содеянного мы, со свойственным отрочеству легкомыслием, и не думали. Но долго (может быть, к счастью!) «развлекаться» не пришлось. По соседству с нами находилось училище военных разведчиков. Они почуяли неладное: их натренированные уши услышали стрельбу. Пришлось нам после ’ допроса с пристра­стием" расстаться с винтовкой, но удалось сохранить для даль­нейших развлечений большую часть патронов. «Инженерная мысль» не заставила себя долго ждать. Сделали из плотной бу­маги фунтик, насыпали в него выковырянный из патронов порох, завязали ниткой широкую часть, подожгли «сопло» и пустили по полу. Можете себе представить, что вытворяла эта самоделка: натыкаясь на ножки кроватей, постоянно меняя направление движения, с шипением и брызгами фосфора она металась из стороны в сторону, вызывая одновременно наш восторг и гор­дость придуманным. Это была находка, её надо было совер­шенствовать.

В школе ещё не было регулярных занятий, и после обеда со­блюдался тихий час. Все должны были находиться в кроватях. Отличный полигон — спальная комната маленьких, а их там было человек 25, находился рядом с нашей комнатой. В отличие от нас, они обычно спали. Мы сделали ракету весом граммов при­мерно на сто, тихонечко открыли дверь и подожгли сопло. За­тем резко, но без шума, захлопнули дверь и приникли к ней ушами, чтобы насладиться произведенным эффектом.

Но было тихо. Однако через несколько секунд, когда мы уже собирались открыть дверь, раздался, как нам показалось, оглушительный взрыв, и пламя, которое мы не то чтобы уви­дели, а скорее ощутили, рванулось к потолку. В мгновение ока мы исчезли с места преступления и как ни в чём не бывало улеглись в свои кровати. В спальне маленьких начался перепо­лох, который закончился, как и следовало ожидать, полной лик­видацией пороховых запасов и соответствующим Pater noster.

Озорству в нашей «республике ШКИД» не было предела. Одна из проказ повлияла даже на внешний вид здания. И вот каким образом. Ещё с момента организации нашей школы в Ле­нинграде мы увлекались игрой в пятнашки. Выдумкам, осложня­ющим условия игры, не было конца. А новое здание в Москве предоставляло для этого огромные возможности. Легкомыслие и ухарство привели к беганию только «по железу», т. е. по карнизу 3-го этажа, а внутри спальни — только по железным кроватям с завёрнутыми матрасами. Можете себе представить ужас воспи­тателей, когда они узнали об этом. Кончилась наша затея тем, что окна забили решётками от тех же кроватей, так как ничего другого в то время достать было нельзя.

По приезде в Москву состоялась встреча Александра Ва­сильевича с Палладием Андреевичем. Мне неизвестно, о чём го­ворили эти два человека, но только вскоре Палладий Андреевич уехал в Ленинград. Очень хотелось бы знать, что творилось в душе бывшего царского регента, расставшегося с нами. Мы тог­да ещё не понимали, как много он дал нам на первых шагах на­шей профессиональной жизни, и относились к нему, как к стро­гому и справедливому педагогу — не более.

Помню один из его первых уроков профессионального честолюбия ещё в Ленинграде. Как-то мы недостаточно хорошо приготовили домашнее задание. Хоровые занятия в тот день проходили в репетиционном зале Капеллы, окна которого выхо­дили во внутренний двор. Палладий Андреевич подозвал нас к окну и велел посмотреть вниз. В то время была распространена конная тяга, и мы увидели, что там, внизу, дворник собирает метлой в совок навоз. «Если не будете хорошо учиться, — сказал Палладий Андреевич, — будете заниматься этим». Надо сказать, что постоянное подхлёстывание профессионального честолюбия было достаточно действенным педагогическим приёмом и застав­ляло нас трудиться ещё усерднее. А понимание того, что не вся­кий педагог, застилающий твоё сознание елеем похвал, является педагогом, пришло значительно позже. Я думаю, каждый, кто прошёл его «школу», не только благодарен Палладию Анд­реевичу, но и носит в своём сердце светлую память о нём.

Александр Васильевич Свешников, помимо занятий с детским хором (в котором мы в московский период уже не пели), осу­ществлял общее руководство училищем. Надо сказать, что он сделал для нас очень многое. Когда Свешников создавал дет­скую хоровую школу в Ленинграде, то декларировал: «Если из 15 учеников хотя бы один станет крупным музыкантом, стоит огород городить».

Его прогнозы более чем оправдались. Из 3-го класса ленин­градского набора крупнейшими деятелями хорового искусства впоследствии стали Александр Александрович Юрлов, имя ко­торого носит сегодня Республиканская русская хоровая капелла, и  Фёдор Михайлович Козлов, многие годы работавший худо­жественным руководителем и главным дирижёром хора мальчи­ков Ленинградского хорового училища при Капелле.

Прежде всего Александр Васильевич позаботился о подборе команды педагогов и воспитателей, которым было поручено об­разовывать нас «ускоренным маршем». Сколько было нами упу­щено за три военных года!.. Надо было позаботиться и о наших эстетических вкусах. Нас стали возить в концерты и театры. До сих пор в памяти живы «Евгения Гранде» в Малом, «Анна Ка­ренина» и «Мёртвые души» в Художественном, «Мадам Бовари» в Камерном, «Садко» и «Царская невеста» в Большом, «Шехеразада» и «Перикола» в театре им. Станиславского и Немиро­вича-Данченко. Перечислять можно без конца. А концерты! Го­лованов, Игумнов, Пирогов, Барсова!.. А встречи в стенах учи­лища с Хачатуряном, Флиером, Гилельсом!.. Всё это после жизни в селе наполняло душу радостью, ощущением счастья...

Занимаясь с хором, Александр Васильевич позволял себе не­мало резких выражений. Порой в гневе он доходил до крайнос­тей. Так как для нас это был недосягаемый авторитет, единст­венный человек, осенённый ореолом славы, мы невольно впиты­вали в себя его манеры, его привычки, его метод. В дальнейшем многие из нас ломали себе шеи на неумении сдерживать себя. А для некоторых внешняя сторона его поведения, к сожалению, стала органической сущностью. Единственное, чем я теперь могу объяснить эту несдержанность Александра Васильевича, так это тем, что хоровому искусству он отдал всю свою жизнь без ос­татка и у него просто в голове не укладывалось, что к этому можно относиться иначе — только с беззаветной любовью и пре­данностью.

Метод занятий Свешникова в области хормейстерского ис­кусства (а я и А. Юрлов числились в его классе на V курсе консерватории и в аспирантуре) был замечателен тем, что Алек­сандр Васильевич предоставил нам уникальную возможность ра­ботать его помощниками в Государственном академическом хоре СССР. Сиди и наблюдай, работай с вновь принятыми певцами, с отдельной партией или с половиной хора. В дальнейшем вы­ступай с концертами хора. Если умный, поймёшь всё сам. Если глупый, то не надо и силы тратить на тебя. Я придумал для се­бя увлекательную игру. Если Свешников останавливал хор во время репетиции, я, прежде чем он сформулирует вслух, старал­ся угадать его замечание. Если угадывал, ставил себе пятерку, нет — единицу. Этот метод для данной профессии, мне думается, очень даже неплох. Из класса Свешникова вышло немало выда­ющихся хормейстеров.

Большинство педагогов училища принадлежало к уцелевшей прослойке потомственной русской интеллигенции. Их манера одеваться (несмотря на трудности военного времени), держать себя, манера говорить, обращаясь к учащимся на «ты» или «вы» — всё было различно. Расскажу о некоторых из них.

Сергей Сергеевич Благообразов преподавал у нас технику ди­рижирования и чтение хоровых партитур. Так как никаких усло­вий для серьезных занятий по дирижированию не было, был из­бран так называемый групповой метод обучения, то есть Сергей Сергеевич что-то демонстрировал, а мы обезьянничали.

Пользуясь его добротой, мы частенько обращались к Сергею Сергеевичу с различными вопросами или просьбами. Обычно после того, как он отмечал стопроцентную посещаемость (а дру­гого у нас просто не могло быть!), кто-нибудь из нас тянул руку вверх и просил рассказать о чём-либо из неведомой нам жизни — «а как было раньше?». Одним из «коронных номеров» была просьба рассказать, как он ходил в разведку. И Сергей Сер­геевич, то ли всерьёз растроганный интересом к его личности, то ли подыгрывая нам, усаживался поудобней в кресло, скрещивал на груди руки, взглядывал в окно на хмурый зимний день и пус­кался в пространные воспоминания. Мы делали вид, что нас это очень интересует (хотя слушали рассказ уже в который раз), и когда до конца урока оставалось минут 15–20, Сергей Сергеевич спохватывался, делал относительно строгое лицо (он был на редкость мягким человеком; я, например, ни разу не слышал, чтобы он повысил голос) и говорил: «Теперь займемся дирижи­рованием!» Один из нас садился за рояль, и мы начинали раз­водить руками, ища пресловутую точку дирижёрской доли, кото­рую Сергей Сергеевич ласково называл «точечкой». Мы так и прозвали его — «Точечка». Естественно, что обучить нас за год дирижёрской профессии было невозможно — для этого мы не были достаточно подготовленными музыкантами. Ведь дирижёр­ская профессия — это как бы вторая ступень профессионального развития. Я думаю, что Сергей Сергеевич это прекрасно пони­мал и потому стремился дать нам хотя бы какие-то первона­чальные навыки дирижирования, «натаскать» каждого из нас на экзаменационную миниатюру.

Гармонию и сольфеджио нам преподавал Владимир Василье­вич Соколов. Роста он был ниже среднего, полноват и грузно­ват. Костюм на нём всегда сидел мешковато. Мы никогда не ви­дели, чтобы он улыбался. Складывалось впечатление, что Вла­димир Васильевич постоянно пребывал в мрачном расположении духа. Это впечатление усиливалось благодаря угрожающе багро­вому цвету лица, который, как мы поняли потом, был (да про­стит меня покойный!) следствием некоторого его поклонения Ба­хусу. Проверяя задачи, он садился за рояль и вылавливал наши огрехи с лёгкостью фокусника. И когда видел особую «бяку», то как бы в недоумении останавливался и, растягивая слова, гово­рил, показывая на чрезмерную удалённость тенора от баса: «У тебя тут, братец, карета проедет!» Или, слушая игру плохо при­готовленной секвенции, мрачным голосом: «Не суши валенки на педали».

По фортепиано я был зачислен в класс Василия Михайло­вича Шатерникова. За полтора года занятий с ним я проделал путь и в своём понимании музыки, и в технической оснащён­ности чуть ли не от Майкапара (сказался перерыв в занятиях почти в два с половиной года) до сонат Бетховена. Василий Михайлович был на редкость мягким и добрым человеком. Ког­да он показывал за роялем тот или иной фрагмент, из-под его пальцев лилась красивая музыка, и мне казалось, что всё это так просто — стоит лишь чуть-чуть подналечь на технику, и я смогу так же. Но когда мне казалось, что я вот-вот достигну желаемого, Василий Михайлович давал новую, более трудную пьесу... Вот так, как лошадь, идущая за охапкой сена на конце дышла, двигался я, ведомый этим замечательным учителем. Жил он неподалёку от училища и нередко приглашал нас к себе, уго­щал, чем бог послал. И мы погружались в уютную домашнюю обстановку старой московской квартиры.

Страсть к занятиям на фортепиано была порождена не толь­ко нашей профессиональной отсталостью, не только нехваткой инструментов и предстоящими экзаменами в консерваторию — главное, она была порождена увлечённостью музыкой, которую нам прививали. Эта страсть доходила до такого азарта, что на последнем уроке, обычно каком-либо из точных наук, за несколько минут до звонка мы занимали позицию «на старт». И когда звонок раздавался, десять учеников пулей летели занимать девять роялей, невзирая на невежливость по отношению к педа­гогу. Если кто-то из маленьких сидел за инструментом, его без­жалостно сгоняли.

Педагоги по общеобразовательным предметам были разные. Были середнячки — мы к ним так и относились. А были препо­даватели — Учителя с большой буквы, мастера своего дела. Я бы даже сказал — вдохновенные артисты. К таким относили мы преподавателей МГУ Ф. Ф. Турука и С. С. Флоринского. Они не вели уроки в общепринятом смысле этого слова: они читали лек­ции. После нашей деревенской школы, в которой было по-своему хорошо, здесь всё оказывалось иначе, на другом уровне. Мы сидели, открыв рты, забыв про всё на свете, слушали то про битву на реке Маас, то про дуэль мятежного поэта, то про... Это было незабываемо. Могу сказать, что я с раннего детства любил читать, но после таких лекций любовь к истории и лите­ратуре стала более глубокой и осознанной.

9 мая 1945 года. Кто ж из нашего поколения не помнит эту долгожданную весть: «Победа!!!» Как только ночью по радио сообщили о подписании акта о капитуляции, мы сорвались со своих постелей и побежали на Красную площадь. Людской во­доворот. Радость через край. Слёзы, смех, музыка, прожектора. Одним словом, половодье чувств. Ну, естественно, что такой праздник надо отметить. Разбившись на три тройки ( Дмитрий Ардентов — наш вечный отличник — не принимал в этом учас­тия), мы устроили складчину. После группового возлияния от­правились в кинотеатр «Первый», в котором можно было сидеть хоть целый день (и надо сказать, мы нередко пользовались этим, смотря на чужую, какую-то сказочную по нашим понятиям жизнь и с упоением слушая музыку Глена Миллера в «Серенаде Солнечной долины» или Дину Дурбин в «Сестре его дво­рецкого»). А в это время Александр Васильевич решил посмот­реть, как его мальчики проводят время. Вместе с нашим стар­шим воспитателем Вадимом Константиновичем Беляевым он на­чал обход. Вошли в нашу спальню. Опаздывая в кино, мы все остатки нашей пирушки рассовали под свои подушки. Три же бутылки мы положили в топку печи, около которой спал Дима Ардентов.

Войдя в комнату и увидев, что никого нет, Александр Ва­сильевич, скорее механически, чем сознательно, отвернул подуш­ку на первой от двери кровати и увидел портсигар по соседству с недоеденным двойным бутербродом. Лицо его приняло совиное выражение, что не предвещало ничего хорошего (в этом портси­гаре я хранил струны для скрипки, и под подушкой он оказался, не помню, как и почему). Он перешел к следующей кровати, и там нашлись остатки баклажанной икры в банке. Затем обна­ружились носки рядом с хлебом и т. д. и т. п. Когда Александр Васильевич дошёл до кровати Ардентова, то уж тут-то, поняв нашу затею, он открыл дверцу печи и извлёк оттуда бутылку из-под портвейна. Впервые за всё это время он произнёс: «Ва­дим Константинович, что это такое?» Вадим Константинович взял бутылку, поднёс её к своим аккуратно подстриженным усам и, не моргнув глазом, произнёс: «Ситро, Александр Васильевич».

Несколько слов о Вадиме Константиновиче. Высокий, всегда подтянутый, крепкий 70-летний мужчина с военной выправкой. Всегда гладко выбритый, до глянца на щеках. Холёные усы, се­рые глаза несколько навыкате. Костюм отглажен, рубашка на­крахмалена, галстук старомодно, но аккуратно повязан, ботинки начищены до блеска. От него веяло энергией и здоровьем. Сре­ди нас ходили легенды о том, что он окончил кадетский корпус, был там кем-то выдающимся, по счастливой случайности его не расстреляли... Всё это, вместе взятое, рождало в нас определён­ный пиетет. Строг он был с нами предельно, но мы всегда по­нимали, что за дело. Его наказания делились на два сорта — ли­бо тебя лишали воскресного отпуска, либо ставили под висящие на верхней лестничной площадке часы. В зависимости от тяжес­ти проступка изменялось не только время стояния, но и коли­чество остающейся одежды. Вадим Константинович, которого «из экономии» звали Им Стиныч, пользовался у нас непререкае­мым авторитетом. Мужская составная этого авторитета выросла в наших глазах после встречи Нового года, на который дирек­ция пригласила воспитанниц хореографического училища — види­мо, для того, чтобы приобщить одичавших в деревне отроков к благородным манерам столичных барышень. На непродолжи­тельном ужине, когда вместо вина был подан компот, все мы почувствовали себя несколько неловко. Выручил остроумный Александр Юрлов, провозгласив шутливый тост. Наша честь была спасена, но дальше односложных фраз типа «Как вас зо­вут?» или «Передайте, пожалуйста, соль» дело не пошло. Мы были явно скованы и подавлены. Ведь в деревне девочки были как бы нашими товарищами. Там всё было проще. Эти же хрупкие создания, казалось, смотрели на нас свысока, и вообще было впечатление, что вечер с нами — это у них нечто вроде обременительного и неприятного общественного поручения. А может быть, мы просто не знали, как к ним подступиться?.. Одним словом, вся надежда оставалась на танцы. Когда заигра­ли первый вальс (а надо сказать, что до этого вечера нам было преподано несколько уроков бытового танца), Им Стиныч при­гласил нашу директрису Марию Ивановну Березкину, и мы за­любовались, как он ловко и с каким-то благородным шиком тан­цует. Через четверть часа Мария Ивановна запросила пощады, и Вадим Константиныч, вытерев с лысины пот, пригласил одну из балерин. Маленькая, худенькая, стройненькая, она порхала вокруг него, а он, видя наше внимание, чувствовал себя «в уда­ре» и выделывал всё, на что был способен, вспомнив и свою юность, и своё кадетское ухарство. И это в 70 лет! Вот что значат старая закваска и спартанское воспитание.

В конце мая 1945 г. состоялся первый отчетный концерт учи­лища. Не знаю, присутствовал ли кто-то из начальства, но пуб­лики было много. Вечер прошёл с успехом. То ли потому, что это был первый концерт вновь открытого в Москве музыкаль­ного учебного заведения, то ли потому, что с окончанием войны у всех поднялось настроение, а, может быть, ещё почему-то, — не знаю. Знаю только, что лично для меня этот концерт не был радостным: в число выступающих я не попал. Не скажу, чтобы я рвал на себе волосы, но всё же было досадно. И вдруг утром, в день концерта, когда программа уже была определена, меня вызвал к себе наш завуч и сообщил, что позвонил Свешников и сказал, чтобы я играл на сегодняшнем вечере концертный этюд. Волновался я до холодеющих пальцев. Объявили мой номер. Сажусь. И в каком-то тумане начинаю играть. Триоли в темпе Allegro assai, надо сказать, не способствовали моему успокое­нию, а клавиатура была похожа на водную дорожку бассейна. Однако я благополучно добрался до доминантового органного пункта перед репризой и подумал: «Ну всё, теперь я дома!» Тут-то я и был наказан. Пальцы соскочили с привычной мото­рики, я лихорадочно заёрзал по клавиатуре, «сочиняя» немысли­мый бред. Лишь бы не выскочить из тональности! Не знаю как, но пальцы сами вынесли меня на репризу, которую я доиграл в ещё более лихорадочном темпе. Не помню, как аплодировали и аплодировали ли вообще, помню, что убежал за кулисы и за­плакал. От горечи провала, от того, что подвёл Василия Михайловича, просто от стыда. Тогда мне казалось, что с музыкой на­до расставаться.

Источник: Особняк на Большой Грузинской.— М., 1994. [324, с. 308]

11305. 14 июня 1945. Программа первого отчётного концерта Московского хорового училища.

Прошло несколько дней. Горечь исчезла. Подошла пора вы­пускных экзаменов, а с ними и приёмные экзамены в консерва­торию. Если говорить о себе, то, скорее всего, не я выбирал профессию, а естественный ход событий не оставлял мне других решений. И если в детстве были какие-то колебания — так, на­пример, мы с  Толей Ушкарёвым в 1943 г. подали заявление в Мурманскую школу юнг (ответ был краток — «приём окончен»), то теперь решение было однозначным. Хотя тогда я не задумы­вался о том, соответствую ли я этой профессии, обладаю ли не­обходимыми данными, способностями, качествами.

Источник: Особняк на Большой Грузинской.— М., 1994. [324, с. 329]

11303. 14 июня 1945. Первый выпуск Московского хорового училища.

Второй ряд: А. А. Юрлов, А. Ф. Ушкарёв, Б. А. Никаноров, Ф. М. Козлов, И. З. Марголин, В. С. Шляпкин.

Первый ряд: В. А. Отрезов, А. Г. Битков, А. В. Свешников, В. Н. Минин, Д. Н. Ардентов.

Собственно говоря, на этом можно было бы поставить точку, если бы не одно неожиданное поручение Свешникова.

Заботясь об отборе талантливых мальчиков (памятуя тради­ции Синодального хора), Свешников послал нас в глубинку «за голосами». На мою долю выпала Ивановская область. Приехал в Иваново. Остановился в гостинице, поразившей меня всем: своим названием «Северная» (откуда в среднерусской полосе любовь к Заполярью?); стоявшим у входа чучелом медведя с медным подносом в лапе; двумя запылёнными пальмами; нава­ристым (после нашего московского харча) борщом с мясом и надписью у выхода из ресторана — «ход в номера». Одним сло­вом, исчезающая, но ещё чудом сохранившаяся здесь в каких-то мелочах обстановка чеховско-купринской русской провинции.

Представился городскому начальству в лице заведующего гороно, который, невзирая на мой юный вид (а какой ещё может быть вид в 16 лет!), серьёзно помог мне. И газета поместила объявление, и по радио дали выступить с обращением к папам, мамам и бабушкам о том, какие перспективы открываются перед их отпрысками. Позвонили в гг. Шуя и Вичуга, чтобы оказы­вали содействие посланнику Свешникова.

И началась моя работа по отбору. Прослушал я много жела­ющих, но картина была безрадостная. То слуха нет, то голоса, то... Нет, не буду охаивать подраставшее в войну поколение. Кто их мог развивать, обучать? Им не до пения было — надо было просто выжить.

Помимо работы, я глазел на жизнь провинциальных городов. Слушал неспешный волжский говор степенных мужиков, обсуж­давших в чайных свои проблемы, любовался всем, что попада­лось интересного — ведь это было познание ещё одной грани своего, национального...

К сожалению, отобрал я только одного... Фонарёва (простит он меня, не помню его имени). Помню, что будучи уже сту­дентом консерватории, интересовался его успехами, даже втайне гордился своим крестником. Но на каком-то этапе он... «свих­нулся». Меня после окончания консерватории призвали в армию, и я потерял его из виду.

Любые воспоминания о юности невольно окрашиваются в пастельные тона. Видимо, не исключением являются и мои. Но не только потому, что юность — прекрасная пора жизни, а и по­тому, что в 15–17 лет мы были полны радужных надежд и меч­таний. Ведь воспитание наших чувств проходило в обстановке энтузиазма первых пятилеток, когда нам постоянно внушалось, что светлое будущее совсем близко, вон там, за поворотом. А наша школа прививала чувство братского коллективизма. Здесь не было ни интриг, ни подножек. Лучший (а им чаще других бывал Ф. Козлов) пользовался авторитетом среди начинающих профессионалов. Всё это рождало чувство уверенности в завт­рашнем дне, в том, что жизнь устроена справедливо, что в ко­манду берут лучшего (как же это было наивно!). Во всяком слу­чае, эти традиции мы принесли в Московское хоровое училище. Поэтому полтора года, проведённые в его стенах, вспоминаются мне как звонкий и задорный марш по белым клавишам знаний, умений, навыков.

Перепечатано с: Минин Владимир. Скерцино // Особняк на Большой Грузинской.— М., 1994.— С. 105–116. [330]