«О Капелле могу говорить до утра!»

К 100-летию Анны Львовны Биркенгоф

Сегодня исполняется сто лет Анне Львовне Биркенгоф — музыковеду-теоретику, педагогу, заслуженному работнику высшей школы РФ (2001), доценту Петербургской консерватории. Вероятно, она единственная, кто остался в живых из воспитанников хоровой школы при Капелле 1920–30-х годов. Это было время непростых трансформаций как во взрослой Капелле, так и в её школе. Если быть точным, то 1936 год — это время ликвидации хоровой школы при Капелле. В тот год должен был произойти переход от девяти- к десятилетнему сроку обучения. В отличие от предыдущих лет, девятиклассникам дипломы об окончании Капеллы не вручили, а перевели в десятый класс. Однако летом 1936 года было решено школу Капеллы закрыть, а из её учеников, её преподавателей и в её помещении создать Среднюю специальную музыкальную школу при Консерватории, в просторечии — Десятилетку. Таким образом, в 1937 бывшие капеллане действительно получили диплом, но уже другого заведения. Одним из таких выпускников в 1937 году оказалась Анна Львовна Биркенгоф.

С невероятным трепетом мы задавали вопросы Анне Львовне в личных и телефонных беседах в течение последних двух лет, наслаждались её потрясающей памятью и тонкой иронией, а сегодня, в день её юбилея, публикуем ответы и желаем Анне Львовна здоровья, здоровья и ещё раз здоровья! И ещё: сегодня её телефон разрывается от звонков,— и мы желаем Анне Львовне, чтобы её многочисленные ученики вспоминали её не только в День рождения, но и в остальные дни.

— Анна Львовна, сколько лет вы учились в Капелле?

— Меня принимали — и не только меня — во второй класс. Видимо, все были грамотные, и первого класса у нас не было. Палладий Андреевич Богданов нас проверял в большом зале Капеллы и принимал. Во второй класс. И так мы учились — до десятого класса.

— Это был 1928 год, когда вы поступили?

— Я не помню, это было очень давно.

(Мы сверились с архивом: личное дело ученицы школы Капеллы Анны Львовны Биркенгоф начато 1 сентября 1928; кроме того, летописец Капеллы Алексей Евдокимович Хомутенко в своей летописи на развороте за 1928 год оставил запись: «Приняты мальчики и девочки...», и второй в списке следует Анна Львовна.)

— Вы помните дирижёра Капеллы — Михаила Георгиевича Климова?

— Климов ещё был тогда. Я ему экзамен по роялю сдавала. Я болела, когда был экзамен, в начальном, во втором, по-моему, классе, в первый год обучения. И он отдельно меня проверял, я играла ему. Он мне пятёрку поставил!

— Кто был вашим педагогом по фортепиано?

— Сначала была Елизавета Ефимовна Эйслер. А потом была Александра Николаевна Снеткова — тёзка Миримановой, балерины.

— Вы занимались на каком-то ещё инструменте?

— На скрипке. Надо же было обязательно на чём-то заниматься. Ну и я стала заниматься на скрипке.

— С какого класса?

— Мы начинали заниматься на инструменте с пятого — с шестого, не раньше. На всех инструментах.

— Вы помните, как проходили занятия ученического оркестра?

— Нет, абсолютно нет.

— И не помните, кто им руководил?

— Нет. Я не участвовала в оркестре.

— То есть вы ходили просто на скрипку с педагогом?

— Ходила просто индивидуально заниматься. Понимаете, я левша. И вот, Алексей Константинович Расторгуев, мой преподаватель (он был артист оркестра Мариинского театра, очень хороший, симпатичный), он хотел попробовать: «Давай попробуем, может быть, в правой руке будешь держать скрипку, а левой будешь играть смычком». Пробовали наоборот, но ничего не вышло, конечно. Потому что я не просто левша, я и левша и правша. А потом нас уничтожили, Десятилетку к нам всунули... Когда всунули Десятилетку, Расторгуев уже не преподавал. Преподавал Арон Григорьевич Соснин. Он альтист был, консерваторский. Я у него была, у него я кончала скрипку. Плохо я занималась! Меня раздражало очень, понимаете! На рояле — рояль настроен. А скрипка чуть не так — и фальшиво. Я не выносила, когда фальшь, ужасно.

— Но ведь голос тоже не настроен. Когда мы поём, мы должны интонировать сами.

— Сравнили!

— Анна Львовна, вы помните занятия хора?

— Хор был, конечно. Даже один раз мне поручили дирижировать, и я командовала хором.

— А дирижированию учили, как отдельному предмету?

— Нет, нет. Отдельного предмета не было.

— Хор школы занимался отдельно от взрослого хора Капеллы?

— Конечно.

— И вы никогда вместе с ними ничего не пели?

— Конечно, пели. Девятую симфонию Бетховена. Мы пели в Филармонии, финал пел хор, взрослый и детский. Детский хор стоял впереди взрослого, сразу позади оркестра. Я стояла сзади фаготиста, знаменитого Александра Гордеевича Васильева. Замечательно он играл! Фагот у него — как виолончель звучал. Я до сих пор это очень хорошо помню. У него соло было, там есть соло фагота. Я стояла сзади него и знала, что сейчас он начнёт солировать. Потому что он очень волновался перед началом вступления, и у него шея вся красная делалась. И я привыкла к этому (вижу, как сейчас), а потом его фагот пел.

— Значит, вы много раз исполняли Девятую?

— Девятую симфонию часто исполняли. С разными дирижёрами. Первый Штидри дирижировал.

— А что ещё исполняли со взрослой Капеллой?

— Реквием Моцарта... Мы хулиганили!

— Как?

— Мы же не понимали, что там за слова. Мы не знали, что это такое, нам никто не перевёл. Вместо «Domine Jesu Christe» мы пели: «В дом ко мне лезут крысы». Безобразие!

— А Реквием Верди пели?

— Нет, Верди я не помню, чтобы мы пели. Я очень люблю это произведение, но не помню, чтоб мы его пели. По-моему, нет — только Моцарта.

— Анна Львовна, у вас были концерты детского хора отдельно, без взрослого?

— Нет. На концертах только с взрослым хором пели.

— А кто работал с хором? Палладий Андреевич? Или кто-то ещё?

— Климов часто работал. Сначала работал Климов всегда. И было очень страшно, когда пели и кто-то пел нечисто. У Климова слух был феноменальный. И он подходил к хору... вы знаете это помещение такое овальное, на втором этаже? (или на третьем?...)

— Овальное помещение?

— В Капелле, где хор работал. Мы там и танцевали. Выпускной вечер у нас там был. Вот там мы стояли вокруг рояля. Там рояль был. Овал. Там занимался хор взрослый. Это их был класс для занятий.

— В конце коридора?

— Посередине коридора. Но ближе к концу.

— На втором этаже?

— Да. По-моему, на втором, не на третьем. [Вероятно, речь идёт о помещении, где в наше время хор строится перед выходом на сцену,— хотя оно и не овальное.— Ред.] И вот когда Климов замечал, что что-то нечисто, он подходил к хору. Мы пели, продолжали петь. А он подходил к хору, наклонял голову и прислушивался. И ловил того, кто пел нечисто. Очень страшно было: вдруг я что-нибудь нечисто пою!

— Но Климов был мягкий человек. Он ведь не ругал, не кричал?

— Нет, что вы. Он интеллигентный человек был.

— Но всё равно было страшно?

— Страшно, потому что мы понимали, что он талантливый, что он всё слышит.

— Репетировали стоя или сидя?

— Взрослые — сидя. Для взрослых там стояли стулья. И взрослый хор занимался сидя. А мы все стоя занимались.

— Кто занимался с хором, когда Климов заболел? Елизавета Петровна Кудрявцева?

— Елизавета Петровна не занималась с детским хором. Мы занимались с ней, когда я уже была, по-моему, в шестом или седьмом классе, и в каком-то классе мы сидели за партами, а она перед нами за роялем была.

— Может быть, это был урок сольфеджио?

— Хор был. Я понимаю разницу между уроком сольфеджио и хором.

— В классе за партами?

— Да, у меня это осталось. Я помню, что сидела за первой партой, сидела с книжкой и думала: сделает она мне замечание или нет. Нахальная девица была. Она не сделала. И я, конечно, перестала читать.

— Вы помните момент, когда в Капеллу пришёл Николай Михайлович Данилин?

— Кто? Нет.

— Анна Львовна, какие костюмы были у хора, когда вы выступали на концертах?

— Вы знаете... Я абсолютно не помню... По-моему, нормальные какие-то были костюмы.

— Какие-то специальные? или кто в чём?

— Вот не помню! Абсолютно не помню!

— А была ли костюмерная, гардеробная для концертных костюмов?

— Не знаю, никогда не видела.

— Анна Львовна, когда у мальчиков начиналась мутация — они просто уходили и не участвовали?

— Не знаю, я же не мальчик.

— Не было ли чего-то вроде хора юношей — из более старших?

— Нет. В детском хоре пели все, а потом переставали петь — и всё. Мы нужны были, скажем, в Девятой симфонии [Бетховена], в Реквиеме Моцарта.

— Анна Львовна, вы в хоре разучивали произведения по нотам или с голоса?

— По-разному.

— А в руки давали партитуры или партии?

— Партии, конечно. Зачем же нам партитура.

— Партии были рукописные?

— Вот это я не помню. Наверное.

— А вы не помните библиотеку Капеллы? Как она была устроена?

— На втором этаже. Мы в библиотеку очень редко заходили.

Раньше у нас в школе были альбомы, в которых писали друг другу свои пожелания. У девчонок у всех были. У меня несколько альбомов сохранились. Один из них интересен, там есть пожелание мне моего самого дорогого — Палладия Андреевича Богданова. До сих пор помню: «Не ходи по косогору — сапоги стопчешь». В том же альбоме был Евгений Карагод. Мой любимый, и я у него была любимица. Не знаю, почему-то меня преподаватели любили многие. И ещё, кажется, что есть и пожелание Семёнова [речь идёт о Константине Арсеньевиче Симеонове,— Ред.]. Но не могу этот альбом найти, только два других.

— Что преподавал Евгений Карагод?

— Они вели хор. Он и Семёнов. Кроме детского хора был ещё хор младшей школы.

Мы все любили очень Женю Карагода, Евгения Григорьевича. Мы занимались вокруг рояля. Только не там, где клавиатура. От басов и до верхнего регистра. От клавиатуры — и до клавиатуры. Слева стояли женские голоса, девочки, а справа мальчики. Карагод был очень спокойный. Поэтому его все очень любили. Он внимательный и спокойный был. А Семёнов был очень темпераментный. Он после войны дирижировал в Мариинском театре. И умер очень рано. Он, видимо, был темпераментный, и очень способный был. И он вскакивал, когда дирижировал, руками размахивал. Мы-то не понимали, почему это. А мальчишки — нахалы. Один раз он вскочил, а они стул у него отодвинули назад. И он, когда сел обратно,— сел на пол. Ну, он молодой был, ничего ему не случилось. Сел на пол, вскочил, подвинул стул сам и продолжал дирижировать.

— Если выписать из протоколов педсовета 1920–30-х годов фамилии всех, кто учились в вашем классе (в разное время, конечно), то получается 70 человек. А до выпуска дошли лишь 14 (если считать только капеллан). Получается, что были очень большие отсевы?

— Да, исключали. Когда с Десятилеткой соединили, очень много исключили. Это во-первых.

Во-вторых — когда после седьмого класса к нам пришёл математик новый. У нас до этого был очень плохой. Говорили, что он в прошлом был народный судья какой-то. И он сам ничего не знал.

А потом к нам пришёл Николай Николаевич Ковригин. Он был настоящий математик! Великолепный преподаватель. С портфелем под мышкой. Никогда он не носил за ручку портфель, а всегда под мышкой.

И когда он к нам пришёл, после этого класса остались на второй год 14 или 15 человек с двойкой по математике. Ничего не знали! А у меня была тройка, и это было шикарно! А выше не было оценок тогда у него. Вот тогда мы стали знать, что такое математика.

— А у вас была физическая и химическая лаборатория?

— Неет :)

— Ну, хоть какие-нибудь приборы для уроков?

— У нас физик был, он приходил с какими-то приборами. И ни разу за всё время ни один прибор не сработал. Всё время он портился! Я, правда, думаю, что он вообще ничего не понимал сам.

— Физику и химию один и тот же преподаватель вёл?

— Нет. Физику преподавал мужчина, а химию — Ольга Ивановна, фамилию не помню. Я не занималась этим. Я в основном уроки делала на переменах.

— А шум не мешал? В наше время на переменах чего только не было — все бегали, колотили по несчастным роялям, которые стояли в классах.

— А дежурный преподаватель ходил!

— Говорят, что Мравинский поучился в Капелле. Но никаких документов об этом не найти. Может быть, вы что-то слышали?

— Нет, ну что вы, он настолько старше меня. А он в Капелле учился? Нет, первый раз слышу. Не помню, чтоб Мравинский учился в Капелле.

— Анна Львовна, вы помните, где находился интернат в училище?

— Я вот не помню. По-моему, на втором этаже. На втором или на третьем. У нас же назывались «приходящие» (кто из дома) и «живущие» (кто в интернате).

— А физкультурный зал помните?

— Помню, в самом конце этажа.

— Первого?

— Нет, не первого. Поперёк этажа. Вот вы идёте, а последняя комната-зал — направо и налево она от коридора. Там был физкультурный зал. [Судя по всему, это нынешний репетиционный хоровой класс на втором этаже.— Ред.]

— Анна Львовна, вы почувствовали, что что-то изменилось, когда настала Десятилетка?

— Конечно! Мы их терпеть не могли сначала. Мы перешли в десятый класс, последний год. Нас проверяли всех — и многих из нашего класса отчислили. А часть осталась в Десятилетке.

Поэтому я и не люблю Десятилетку. Потому что они заняли наше помещение, а многих ребят исключили.

— Вы окончили Десятилетку по какой специальности?

— По-моему, по скрипке.

— Не как теоретик? Тогда не было теоретического отделения?

— Не было теоретиков. А я увлекалась... Почему я теорией стала заниматься — это Палладий Андреевич Богданов. Замечательный был преподаватель, замечательный! И мы его так любили! Он когда выходил из класса, вокруг него всегда толпа ребят из класса выходила — его провожали. Я вот от него и стала теорией заниматься и гармонией. Он преподавал теорию и сольфеджио в младших классах. К сожалению, у меня украли — у меня была толстая общая тетрадь с записями того, что он давал, что он говорил. В школе же кто-то её увёл.

— Палладий Андреевич не перешёл в Десятилетку?

— Палладий Андреевич в Десятилетке не работал, по-моему. А композицию в Десятилетке преподавал Арсений Павлович Гладковский. Вот у него Галя Уствольская училась. И он ко мне очень хорошо относился, и я увлекалась. Он у нас вёл анализ форм, назывался тогда. И я взяла с него многое. Он преподавал так. Сейчас же все дают анализировать, какая форма у этого композитора, где двухчастная, где трёхчастная — просто анализируют. А он задавал — сочинять в этой форме. И научил меня сочинять, я увлекалась очень этим. И он хорошо ко мне относился. Ко мне вообще как-то преподаватели хорошо относились, я не знаю, почему. И говорил: вы вторая после Уствольской. Но Уствольская-то композитор настоящий.

У меня сейчас есть моё учебное пособие — трёхголосие по сольфеджио, вышло в Консерватории . Там две части. В первой части мои примеры. От простейших до сложных. А вторая часть — в той же последовательности, но из музыки композиторов. Вот, это Гладковский научил сочинять.

— Анна Львовна, кто из педагогов Капеллы перешёл в Десятилетку?

— Александра Ивановна Тулякова-Агафонова. Литература. Очень хороший преподаватель. Маяковского, помню, она любила. Я после этого стала читать Маяковского. У меня в Десятилетке племянница училась, и говорит: «мы её обожали». Мы её тоже обожали.

— Кто из вашего класса, как и вы, начинал в Капелле, а окончил Десятилетку?

— Галина Уствольская, композитор. Она сидела впереди меня за партой.

Катя Протопопова, она фортепиано увлекалась и занималась, и в Консерваторию поступила. Но не училась. Война была, и она работала. И она работала с Сандлером — на радио и в Университете. Много лет она с ним была. Несколько десятилетий. Её пугали, чтобы она не шла, что перед ней у него был концертмейстер какой-то, мужчина, и что у них до драки доходило. Она говорит: я не боюсь, я драться не умею. Ну и никогда она с ним не дралась, они дружили очень.

Наверное, знаете певицу, сопрано. Она во время блокады в Музкомедии работала. Невозможно столько лет помнить фамилию, но я её фамилию знаю хорошо. Ксения... А фамилия у неё — такая птица есть. Только не все эту птицу знают — Скопа. У нас в классе была, значит, Ксения Скопа, а певица была Галя Скопа. Дивное сопрано — высокое-высокое.

Игорь Соколов стал дирижёром. У нас было два Игоря. Второй — Кривоносов (потом стал после седьмого класса Борисоглебским).

(На фото ниже у капеллан имена-ссылки, у десятилеточных — не ссылки).

Я сидела рядом с Жорой Сараджевым (он не капелльский). Через него сидел Женя Зархин, очень талантливый виолончелист, он погиб на фронте. А рядом со мной сидел Жора. Он потом стал зав. кафедрой в Тбилиси. Грузин он был.

И вот я всю жизнь мучаюсь. У нас была контрольная по химии. Очень плохой преподаватель была, Ольга Ивановна. А я ничего не знала, ничего не понимала. Я шепчу Жоржу: «Я ничего не знаю». А он говорит: «Я тебе сейчас дам, перепиши». И я всё перекатала, ничего не понимая. В следующее занятие Ольга Ивановна приносит оценки. И работы она, очевидно, не проверяла. У меня «пять», а у него «три», хотя у меня всё списано с него. Я порядочная была, и говорю ему: «Я не могу. Я скажу ей сейчас, что я у тебя всё переписала». Он говорит: «Ты с ума сошла! Она обоим нам двойки поставит. Мне только интересно посмотреть работу, что же там неправильно».

Я очень жалею, что не сказала. И всю жизнь я мучилась, что ему устроила плохую оценку.

— Наверное, он это пережил.

— Он-то уже забыл, конечно. Но я так не могу. Как-то он был председатель гос. комиссии у пианистов сколько-то лет назад. Я его сразу узнала. Он меня, конечно, не узнал. А потом в коридоре консерватории мы буквально лицом к лицу встретились. Мне надо было сказать: «Жорж, ты меня не узнаёшь?» А я как-то растерялась. Неудобно. Всё-таки профессор, зав. кафедрой. Балда, надо было ему сказать: «Я всю жизнь мучаюсь, а ты-то помнишь или нет?»

Ладно, всё. А то про Капеллу я могу говорить до утра! (А Десятилетку терпеть не могу!)

Анна Биркенгоф
Записал Пётр Трубинов