Пение соединяет тысячи сердец

		Воскресный гость «Смены» — художественный руководитель и главный дирижёр хора мальчиков хорового училища имени М. И. Глинки, заслуженный деятель искусств РСФСР Фёдор Михайлович КОЗЛОВ

ЗНАКОМЫЕ и друзья утверждают, что он видит под землей. Ну, например, приезжает Фёдор Михайлович Козлов в гости на дачу. Оглядит пожухлую зелень. Да, разводит руками хозяин, посадить-то посадили, а воды, чтоб полить, нет. Гость требует лопату и по каким-то одному ему понятным и ведомым приметам втыкает её в землю: «Здесь!». Потом вобьёт колышки на четыре угла, напилит дощечек, чтоб сруб углублять, и началась работа. Он копает, и копает, и вглядывается в землю, прищурясь, пока вдруг не блеснёт на дне нового колодца стеклянным изломом озерцо, отражая небо.

Вот так же, мне кажется, он наклоняется и вглядывается в каждого ребенка, когда приходит пора набирать класс в училище. Он вглядывается и ждёт и снова ищет: не покажется ли, не пробьется чистый родник...

Искать эти ключи в детской душе сложнее ещё и потому, что отражается в них не только высокое небо. Бывает, что душа эта уже замусорена пеной маминой спеси, обломками-щепками папиного самомнения. Ведь размаху абитуриентской кампании, которая ежегодно разыгрывается в стенах училища, могут позавидовать любой театральный и даже торговый институты. Принимают в первый класс всего двадцать пять счастливчиков, а осаждают приёмную комиссию сотни страждущих мам и пап, превративших подчас своё чадо в ставку собственного престижа.

— Кому-то, может быть, покажется не стоящим внимания вся эта возня «у парадного подъезда». Но как театр начинается с вешалки, так и воспитание у нас в училище начинается с порога. Я часто слышу от разных людей, мол, помилуйте, вам не огорчаться, а радоваться надо такому конкурсу. Во-первых, это же признание славы хора, а во-вторых, есть, значит, из кого выбирать. По-моему, так могут говорить люди, у которых нет слуха, слуха любви к детям, что ли.

Каждый год мне приходится сталкиваться с такими папами и мамами. Иногда кажется, что маленький человек в их глазах не самоценность, а любим только в связи с тем, что будет учиться в училище, куда трудно попасть.

Знаю, что говорит всё это Козлов не только по должности художественного руководителя, но и по «должности» отца. Кое-кто из разгневанных пап и мам, случается, бросает в его кабинет: мол, знаем, своих-то небось уже устроили. Не устроил. Хотел, конечно, чтоб единственная дочь стала музыкантом, тем более что и данными природа не обделила — слух, память. Жена — певица Кира Изотова занимается дома, учит, к примеру, «Травиату», а дочь вечером за ужином готова спеть любой отрывок. Ну усадили, конечно, как и хотелось, на вертящийся стул за пианино. Время прошло, и дочь стала бредить не сонатами, а логарифмами. Теперь она экономист, а несложившаяся династия музыкантов — тема семейных шуток. Впрочем, возможно, и тайной надежды в будущем на внуков.

— Фёдор Михайлович, вы за самоценность личности ребенка. Но как же быть с самоценностью вашего труда — ведь никаких же гарантий, что из нынешних солистов хора вырастут певцы, нет. Сломается голос — весь труд насмарку?

— А может, это и хорошо, что нет гарантий? Что воспитывать, и учить, и любить их всех надо одинаково, потому что специально мы «звёзд» не выращиваем. Конечно, гордимся, что из стен училища вышли такие личности, как Александр Юрлов и Владимир Атлантов, радуемся, что нет крупного оперного театра или музыкального коллектива в стране, где бы не работали наши воспитанники. Но я понимаю суть учёбы в другом. Ну, например, есть у нас такой мальчик, назовём его Петя. Способности пока средние, дисциплина хромает. Вот недавно на репетиции с хором Капеллы Владислав Александрович Чернушенко говорит: «Что это у вас один мальчик всё время вертится? И на прошлом концерте в окно смотрел». «Да,— говорю,— это наш Петя, но пусть он, Владислав Александрович, постоит. Что-то в нём есть». И шепчу концертмейстеру: «Брякните что-нибудь, первые попавшиеся ноты». Петя, говорю, ну-ка, назови звуки. И он мгновенно: «Соль-диез, фа-диез, ля». Вот, значит, что-то есть. Надо ждать.

Видите ли, если заниматься только подготовкой «олимпийского резерва», то получается тот же престижный зуд, только уже не любительско-родительский, а профессиональный. Это плохо вдвойне и калечит души детей вдвойне. Даже если у мальчишки пропадает голос, мы ему советуем готовить себя как инструменталиста. И даже не в этом дело. То есть не в том, что училище обеспечит его куском хлеба. Главное, воспитать у него на всю жизнь эталон красоты и желание к этой красоте стремиться.

— Но в расписании занятий в училище нет такого урока — красота…

— Красоту, по-моему, вообще ни в какое расписание не втиснешь. Это высшая мера духовности. Эти понятия неразрывны. Что в августе сорок первого спасали в Ленинграде? Свои пожитки, квартиры, дачи? Спасали Медного всадника, коней на Аничковом мосту, золотую стремительность Адмиралтейства. Отдать врагу на разрушение эту красоту казалось таким же кощунством, как дать растоптать свою душу.

Спасли и нас — хор мальчиков, пение которого так любили ленинградцы. Вывезли в теплушках в Кировскую область в село Арбаж, где мы прожили три с половиной года. Днём учились, после уроков пололи свой огород, мы — старшие, лет по тринадцать, были бригадой лесорубов. А я как солист — бригадир. Как мы жили, какими мы были... Стоит сказать только, что после снятия блокады прислали мне из дому посылку с одеждой. Собирали её, видимо, исходя из того, что сын вырос в свои семнадцать лет. А я надел и «утонул» в брюках и рубашке. Не подрос ни на сантиметр.

Но как никогда часто за эти трудные годы хор выступал. Пели в клубах, в госпиталях, и как, если бы вы знали, нас ждали! Говорят, красота спасёт мир. Я видел, как красота давала людям силы жить, когда именно жить было труднее всего. В сорок третьем нас, кому исполнилось шестнадцать, призвали в город на военные сборы. Ходили мы до столовой два километра строем по булыжной мостовой главной улицы. Ходили с песней. Я запевал: «В гавани, в кронштадтской гавани...», наши подхватывали, а потом песню выучили все призывники. Так мы прошлись в первый день. А уже наутро вдоль улицы стояли люди. Ждали нас, как оказалось. Кто такие? Выяснилось, город переполнен эвакуированными ленинградцами. Представьте: война, а здесь по улицам ходят и поют солисты хора мальчиков. Хлеб нам совали в руки — от ленинградских мам. Если хоть часть того знания о красоте, что понял я тогда на той мостовой, удастся передать ученикам, то самый главный урок, значит, состоялся.

— А как протянуть эту живую связь времён, как воспитать в сегодняшних подростках наследников красоты минувшей культуры? Однажды мне пришлось побывать в школе, директор которой из самых благих намерений увешала все стены коридоров репродукциями классической живописи. И по сей день борется, чтобы к мадоннам Рафаэля не пририсовывали усы. Каждый год картины перевешивают всё выше...

— Я уверен, что воспитание, когда между искусством и подростком протянут толстый музейный шнур, способно принести только такой эффект, о котором вы рассказали. Мы же стараемся воспитывать, как бы это назвать поточнее, методом соучастия. Дети должны находиться в постоянном восторге от учебы — это, если хотите, моё кредо в педагогике. Их пение должно быть равно, адекватно красоте музыки Моцарта, Бетховена, Вивальди, Бортнянского. Не меньше!

Вот начинаем учить кантату Чайковского «Москва». Надо только на миг остановиться перед работой, сказать, к примеру: «А знаете, если бы сейчас в зал вошел Пётр Ильич, он, наверное бы, вас заслушался. Такого пения при жизни он не слышал».

Однажды на гастролях в Прибалтике мне довелось услышать, как кто-то удивлённо спрашивал директора филармонии: «У вас же всего-навсего детский концерт, а вы поставили на сцену „Стенвей“ — очень дорогой, высокого класса рояль». И директор ответил, что ребёнок играет в филармонии один раз в жизни, а значит, у него должен быть праздник именно высокого класса.

Лучшее — детям, и не только в одежде и питании, как в иных семьях это понимают. Наша молодежь должна учиться на лучших образцах мирового искусства.

Когда в сорок четвертом году хор мальчиков из эвакуации вернулся в Москву, Александр Васильевич Свешников достал не только по три продовольственных карточки на каждого ребёнка. Он пригласил работать с нами Ивана Козловского и Дормидонта Михайлова. А сегодня могу сказать — лучшие дирижёры, приезжавшие в Ленинград, выступали с нашими мальчишками. Совсем недавно получили письмо Александры Пахмутовой с партитурой её нового произведения. Свои знаменитые «Перезвоны» доверил нам петь Валерий Гаврилин.

Осмелюсь дать совет директору той школы. Быть может, стоило провести всеобщий, заметьте, школьный урок-конкурс рисования? А потом ввести это в традицию. Учить их красоте постоянно. Это труднее, конечно, чем повесить репродукцию Рафаэля в буфете и ворчать, что они стреляют в неё хлебным мякишем. Сначала надо их сделать соучастниками творчества, чтобы и во сне им снилось — хочется рисовать!

— Выходит, душа обязана трудиться и день и ночь?

— Знаете, как называются деревянные скамейки, стоя на которых поет хор? Станки. Так вот работа на наших «станках» и мечта о лёгком хлебе — две вещи несовместные. Говорю это в училище и взрослым воспитателям, и детям. И понятие «артистическая дисциплина», поверьте, не менее сурово, чем понятие «дисциплина производственная». Самое жесткое наказание — отстранение от концерта. Пение, как всякое иное дело на земле, требует к себе соответствующего отношения — делу надо уметь служить.

— Фёдор Михайлович, не испытываете ли вы отчаяния, когда слышите: из-за дверей класса несётся вовсе не музыка Вивальди, а мелодия шлягера с последнего фестиваля в Сан-Ремо?

— У нас в училище был когда-то педагог, который в подобных случаях входил в этот класс и бил ученика по пальцам. Не считал возможным слышать. Я вам расскажу другую историю. Однажды после выпускных экзаменов из Консерватории вышла группа молодых людей. Они были, поверьте, так рады своему успеху, майскому ветру и солнцу, что тут же, распределив партии для голосов, стали петь. Пели пока шли от Театральной площади до Невского, пели любимые ленинградские песни. В какой-то момент я (а в той компании был и я) остановился и воскликнул: «Саша! Это же готовый ансамбль!». Саша, к которому я обращался, был мой ученик, певший в нашем хоре и окончивший консерваторию,— Александр Броневицкий. Может быть, так и начиналась когда-то «Дружба».

Нет пропасти между классикой и современностью. Свиридовские вокальные циклы, как и песня «Землянка», только доказывают: есть одна музыка — хорошая.

— Этим летом мне довелось побывать, что называется, в глубинке. Несмотря на ваш оптимизм, меня, например, не могла не поразить одна деталь: едешь в эту глубинку за тысячи вёрст, а тебя в какой-нибудь крохотной, исконно русской костромской или архангельской деревне встречает столб с репродуктором, и опять тот же знакомый голос певицы, который льётся сегодня в городе с магнитофонов, экранов телевизоров и кино, из транзисторов. Не разучимся ли мы петь сами? Неужто частушки станут писать только композиторы?

— Это серьёзная проблема. В одном только убеждён — потребность в общении через песню велика по-прежнему. Почему? Да потому, что, как писал Ушинский, именно пение соединяет тысячи сердец в одно большое сердце. И массовой культуре дискотеки стал противостоять стойкий интерес молодёжи к музыкальному наследию народа. Фольклор — это не просто мода на «ретро», хочу верить, что, прикоснувшись к нему, люди любви этой не изменят. Но, конечно, пение надо уметь и пропагандировать. Вот мы много ездим, много гастролируем, и залы всегда полны, где бы ни выступали — на заводе, в филармонии или на стадионе. В этом интересе я вижу надежду на продолжение русской музыкальной культуры народа. Именно народа, а не чести меломанов.

С гостем встречалась М. ГОНЧАРЕНКО

Фото А. Николаева

Перепечатано с [41]